Михаил Сергеевич, практически у всех регентов хрущевских времен незаурядная биография. Сами Вы начали служить в храме в 1971 году, с шестнадцати лет. Почему Вы выбрали этот путь, совсем не популярный среди советской молодежи 70-х?
– В Церкви я был с детства, так как семья верующая. Моя мама родилась в Брянске, она была двенадцатым ребенком, а двое ее братьев-священнослужителей – протоиерей Леонид и протодиакон Серафим – стали новомучениками. Мама часто рассказывала о том, как отца Леонида дважды арестовывали по доносу, он попал в лагерь и погиб в бухте Нагаева в Магаданской области. О втором брате, ее любимом Серафимчике, мать тревожилась всю жизнь, ждала его. Ничего не было известно о его судьбе после ареста в 1937 году. Только в 1999 году, когда я по странному стечению обстоятельств задержался в Смоленске (жена там сломала ногу), я пошел в местное ФСБ и стал искать дела родственников. Потом мы узнали, что отца Серафима расстреляли практически сразу после ареста. В 2003 году мама умерла, жаль, что не дожила до 2006-го, когда Серафима Василенко канонизировали.
В 30-е годы, когда закрывались храмы, разгонялись монастыри, дом маминых родителей в Брянске был своего рода центром для верующих людей. Здесь останавливались архиереи, которых назначали служить в этих местах, например, архиепископ Даниил (Троицкий), брат знаменитого священномученика Илариона, а также владыка Агапит (Борзаковский).
Там бывали священники, монахи, игумении. В доме служились молебны. Сейчас у меня в комнате на стене рядом с новонаписанными образами моих родственников-священномучеников есть икона Богородицы «Знамение». Этот образ – единственное, что родители вывезли из того брянского дома во время наступления немцев.
Сама мать была врачом-отоларингологом, в 1941 году она ушла на фронт. Четыре года была в действующей армии, в Польше ее контузило. Затем, когда мы уже жили в Москве, она продолжала свое общение с духовенством. Многие священники были не зарегистрированы и в поликлинику пойти не могли, поэтому обращались к ней за медицинской помощью. Благодаря этому моя семья и я познакомились со многими прекрасными батюшками и даже со старцами. Например, был в Троице-Сергиевской лавре такой замечательный архимандрит Феодорит (Воробьев), тоже прошел лагеря. Он стал моим и маминым духовным отцом. Также вспоминаю с благодарностью архимандрита Тихона (Агрикова). Практически все отрочество и юность я провел в Троице-Сергиевой лавре – с десяти до двадцати лет ездил туда постоянно.
А вот для того, чтобы прислуживать в храме, мне приходилось ездить в другой город, потому что в Москве, даже если священник был не против, приходил староста, и меня выставляли из алтаря. Мне же было шестнадцать лет, а это уже пропаганда религии среди несовершеннолетних. Поэтому я иподьяконстовал у архиепископа Гермогена (Орехова) в Калинине (ныне Тверь) – владыка приехал из-за границы, где он был представителем Московского Патриархата в Дамаске, и его не трогали.
Собирались стать священником?
– Не скрою, у меня были мысли о сане. Дважды пытался поступить в семинарию, но не получилось: я был слишком молодой, в армии не служил. Так как тогда было всего три семинарии – в Москве, Ленинграде и Одессе, приоритет при поступлении отдавался абитуриентам из других городов, а вместе со мной поступали еще пятнадцать ребят из Москвы, вот мне и не повезло. А когда я первый раз приехал с экзаменов, к нам пришел участковый. Мама чуть в обморок не упала, она же еще помнила сталинские времена и думала, что пришли арестовывать. Но меня отвели в ЖЭК и прочитали лекцию о культуре – глупейшую, «для галочки».
После второй неудачной попытки поступить в семинарию я подумал, что нет воли Божией, чтобы я стал священником. Но, готовясь в семинарию, я приобрел опыт чтеца и певчего в московских храмах. Как-то наш регент заболел, и настоятель благословил меня попробовать; мне было 18 лет.
Решили пойти по стопам матери, которая у Вас также подвизалась в храме: читала, регентовала?
– Она стала регентовать в храме Рождества Богородицы в Крылатском уже позже, выйдя на пенсию. Управляла левым хором, причем начальником была жестким чрезвычайно. Дисциплину установила на клиросе военную: все-таки в войну она руководила лазаретом в авиационной роте.
Обладая хорошим слухом и голосом, не думали о профессиональном музыкальном образовании?
– Понимаете, я тогда без храма не мыслил своего существования. В каком качестве – чтеца или певчего – уже не так важно. Я окончил английскую спецшколу, музыкальную школу, но больше всего меня тянуло к Церкви. Мама тоже всегда подвизалась в храме, даже не имея свободного времени. Утром, например, успевала прочитать часы в храме Всех святых на Соколе, а потом уже бежала на работу.
А я решил стать регентом после того, как услышал «Блажен муж» Артура Веделя в исполнении хора великого Виктора Степановича Комарова. Само произведение достаточно посредственное, но как его пели! Когда я слушал, мне казалось, что меня погружают по очереди то в кипяток, то в ледяную воду.
Когда же я начал регентовать, мне очень помог Михаил Златопольский – легендарный бас-октавист. Его супруга пела у меня в хоре, и Михаил Михайлович как-то встретил меня и сказал: «Тебе надо учиться». Поехали к одному пожилому регенту, тот продал мне за небольшие деньги свою библиотеку, подарил камертон. Потом познакомил меня со своим другом Глебом Ивановичем Савельевым – он был хормейстером у Александра Юрлова и давал мне уроки на дому, поставил руки.
Через какое-то время меня представили настоятелю храма Ризоположения на Донской протоиерею Василию Свиденюку, а у него как раз не было регента. Это мой первый официальный настоятель – замечательный, очень музыкальный человек. Когда он давал возглас на великое славословие «Слава Тебе, показавшему нам свет» – высокий, в лучах солнца – это было что-то! А еще там был замечательный пожилой протодиакон, видимо, из оперных певцов. Мы с ним пели шикарные вещи, например, ектенью Чеснокова для диакона с хором. Тот храм для меня – это как первая любовь.
Особое место в Вашей жизни занимает храм Пимена Великого в Новых Воротниках, хотя регентовали Вы там всего год…
– Это был один из духовных центров столицы. А в день ангела Патриарха Пимена там собиралась вся Москва, приезжал и Святейший. Настоятель, отец Дмитрий Акинфиев, стал приглашать на праздник архимандрита Матфея (Мормыля) со своим хором – несколько раз они приезжали, и у меня даже осталась запись.
Меня в храм Пимена Великого пригласили регентовать в 1979 году, тогда я как раз находился под впечатлением от пения великолепного хора отца Матфея, и подражал ему в дирижировании. С Божией помощью спели день тезоименитства Святейшего. Это было настоящее событие, народу собиралось множество.
Но в 1980 году районный облисполком потребовал меня уволить. Храму было поставлено условие, что певцы в церковном хоре должны быть старше хотя бы 40 лет, а тут я, регент, 23 года. Для меня это был страшный удар. Ведь у меня в этом храме был большой хор, 27 человек, и я мог бы петь все, что хочешь, любую классику. А с самого начала моего регентства у меня два пунктика: очень люблю архиерейские службы и большой хор.
Вообще я своими учителями считаю Виктора Сергеевича Комарова, Николая Васильевича Матвеева и архимандрита Матфея, использую их приемы. Что характерно: пение хора под управлением каждого из этих трех великих столпов регентского мастерства можно узнать на слух. Скажем, Виктор Степанович с хором озвучивал сцену венчания в художественном фильме «Анна на шее» 1955 года. А Николай Васильевич – соборование и молебен на Бородинском поле в «Войне и мире» Бондарчука. Достаточно вспомнить эти киноэпизоды, чтобы понять, о чем я говорю.
Но ведь Вам не довелось учиться у Виктора Комарова?
– Лично общаться с ним, к сожалению, не довелось, хотя мне кажется, что я знаю его так же хорошо, как если бы мы были близко знакомы. Я общался с теми людьми, кто знал его, я слушал и записывал на магнитофон пение его хора, смотрел, как он работает.
А вот у Николая Матвеева мне посчастливилось учиться лично. По благословению митрополита Таллинского и Эстонского Алексия, будущего Патриарха, а тогда председателя Учебного комитета, в качестве исключения меня допустили посещать занятия в регентском классе Московской духовной академии, которые вел Николай Васильевич. В те годы в регентском классе учились только студенты семинарии и академии. Николай Васильевич вел класс дирижирования, преподавал хороведение и, помимо занятий, объяснял мне свою нюансировку разных произведений и другие детали.
Там же, в лавре, я общался и с архимандритом Матфеем, мы обменивались нотами, а на праздники преподобного Сергия я пел у него в хоре, стараясь «впитать» его манеру. Я старался подражать моим двум великим учителям, но потом «комаровское» взяло верх.
Что именно было таким особенным в пении церковного хора под управлением Комарова?
– Несколько лет назад мне подарили диск с записью Синодального хора под управлением Александра Кастальского, сделанной в 1907 году. Слушая пение Предначинательного псалма на музыку Кастальского, я поразился сходству манеры управления и звучания хора с «комаровским». То есть Виктор Степанович был непосредственным продолжателем традиций пения Синодального хора. В 1910-1920-х годах он общался с Чесноковым, Шведовым, Чмелевым и, как я почти уверен, с Кастальским. Так что, цитируя апостола, «что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши».
Кстати, Виктор Комаров был приглашен регентовать в Богоявленский собор в Елохове протопресвитером Николаем Колчицким, а он ведь служил во времена патриаршества Алексия I. Этот Предстоятель любил строгое уставное, и при этом антифонное, то есть двухорное, пение. При Патриархе Алексии I стихиры на «Господи воззвах» пели с канонархом, а на Успение Богородицы исполнялись песнопения Киево-Печерской лавры. В результате сложилась традиция петь ирмосы «Отверзу уста моя» напева Киево-Печерской лавры на Богородичных службах с неповторимыми нюансами Виктора Степановича.
При этом пение в других храмах Святейший не регламентировал, и каждый храм имел свои особенности, которые и составили в результате московскую хоровую богослужебную традицию. Хотя двухорное пение на праздниках было в большинстве храмов.
Затем, при Патриархе Пимене, наступил расцвет партесного пения, и Виктор Степанович разнообразил свой репертуар, продолжая при этом традицию антифонного пения.
Как именно Вы могли бы охарактеризовать эту московскую традицию богослужебного пения, которой кто-то восхищается, а кто-то сегодня и подвергает критике – дескать, слишком «концертные» службы могут отвлекать молящихся от главного?
– О знаменитых московских мастерах, таких как Николай Матвеев и Виктор Комаров, много говорят и пишут. Но, в основном, все эти оценки относятся к нескольким записям их концертов, которые сохранились на пластинках. А вот пение их хоров непосредственно за богослужением мало кто знает, а те, кто знает, не имеют нужды вступать в споры или делиться впечатлениями.
Следует понимать, какое значение имело богослужебное пение в годы, когда Церковь подвергалась гонениям. В 20-30 годы Виктор Комаров был вынужден переходить служить из храма в храм, ведь их массово закрывали. Затем, после 1943 года, государственная власть свое давление ослабила, и Церковь получила возможность возродить, в частности, богослужебное пение. Но, как мы помним, Сталин сначала открыл около 20 тысяч приходов, а Хрущев потом половину сразу закрыл.
Так вот, искусство Виктора Степановича, пение его хора было радостным и жизнеутверждающим свидетельством того, что Русская Церковь в этих условиях по-прежнему живет и никакие «врата адовы» ее не одолеют. Любая служба, будь то воскресная или двунадесятого праздника, возвещала пасхальную радость, торжество Церкви небесной и земной. Все особенности нюансировки не были эффектами ради того, чтобы «показать класс», а как раз передавали эту радость. Каждый приходящий в храм это чувствовал.
И хотя у Церкви не было возможности миссии за храмовой оградой – не собирались пресс-конференции, ни в газетах, ни на телевидении о вере нельзя было сказать, но в стенах храма стремились создать такую атмосферу, какую в свое время встретили в Великой Софии Константинополя послы князя Владимира: «Не знаем, на небе мы были или на земле».
Сейчас иногда обвиняют Николая Матвеева в «слишком концертном» пении, не соответствующем молитвенной строгости. Эти замечания совершенно безосновательны. Николай Васильевич очень тщательно подбирал репертуар в зависимости от времени и дня, и каждая служба у него составляла единое целое. Первым в ряду классиков у Матвеева стоял Чесноков, а у Комарова – Кастальский.
Кстати, сейчас есть любители послов князя Владимира, которые предлагают вернуть нам одноголосное пение, как в Древней Руси…
– Это попытка частный случай применить к общему. Мы не знаем, как именно звучал хор в X веке, и даже представить себе не можем.
Кстати, как-то мне довелось петь в хоре одного молодого регента, которому я давал свои записи служб Комарова. Пою я и думаю: да что ж так он невозможно тянет-то! А потом оказалось, что регент решил полностью скопировать услышанную в записи службу вплоть до мелких подробностей!
Примерно то же самое иногда делает молодое поколение священников: не очень разбираясь в музыке, настоятель, бывало, увидит на Патриаршей службе несколько раз хор отца Матфея и решит у себя в храме такое же завести. То есть некоторые считают, что если будут петь «кальку» с отца Матфея – только монастырские напевы и что-то в этом роде, то будет более духовно. А ведь может получиться пародия на отца Матфея, нельзя же взять его, скопировать и механически размножить везде!
У меня такое частное мнение: пение в городских, в том числе столичных храмах, должно быть «соборно-приходским». То есть это смешанный хор, старая московская традиция, а вот монастырское пение органичнее звучит в монастыре или на подворье монастыря. Вспоминаю, как в 60-70-е годы в Троице-Сергиевой лавре пение было очень простым: обиход, простые неизменяемые песнопения (ну, правда, на Пасху пели Бортнянского), но в этой простоте был особый оттенок монастырского богослужения. Сейчас для меня удивительно, что в некоторых столичных храмах даже на Пасху не услышишь московской классики – поют что-то странное, даже печальное, грустное. А где же дух Пасхи? Ведь раньше люди на службе с замиранием сердца ждали пасхальной Херувимской.
Патриарх Алексий I писал: «Большая часть молящихся в церкви не является знатоками пения. Но спросите у этого большинства, чего оно ожидает от церковного пения и какого пения желало бы? И большинство вам ответит: дайте нам такое пение, которое трогало бы сердце, которое вызывало бы слезы умиления, поднимало бы наш дух и помогало молиться… И в этой области наша Церковь получила богатое наследство от своих предков».
В репертуаре Комарова наряду с классическими авторами, например, уже упомянутыми Кастальским, Чесноковым, Шведовым, Чайковским, Никольским, Архангельским, Бортнянским, были произведения и провинциальных авторов, современников Виктора Степановича. Так, всем известная ектенья Дикина была преподнесена Патриарху Алексию автором – регентом Ивановского архиерейского хора. В Москве вошло в традицию исполнять ее в Пасхальную ночь за литургией. Она замечательно отражает дух Пасхи: от печали и горя учеников о распятом Христе до торжества Его Воскресения.
Не в каждом храме есть возможность создать большой высокопрофессиональный хор. Вы могли бы определить то, без чего регенту нельзя обойтись?
– Я воспитан в старой московской традиции, предполагающей, в том числе, чтобы во время службы не было пауз, а само богослужение шло органично – незатянуто и не ускоренно. Тут у меня есть преимущество: я служил в алтаре и поэтому знаю до мелочей, что там и в какой момент происходит, и из этого выстраиваю пение. Не в обиду будет сказано женщинам-регентам, но хорошо бы молодому поколению тоже поучиться этому.
Сейчас я наблюдаю, что в некоторых храмах священники раздают людям листочки с текстом богослужения. Хорошо бы, конечно, заранее прихожанам дома в интернете почитать последование службы, познакомиться с текстами или в воскресную школу походить, чтобы на литургии не листать, а молиться... Ну, хоть так. А вот в мое время я вспоминаю, как быстро выучил наизусть службы всенощных – «комаровский» хор пел тексты стихир с такой подачей, что ясно было каждое слово. Причем речь о большом хоре – 40-50 человек, а поют в таком ансамбле, и все четко произносится. И архимандрит Матфей тоже много работал над текстом.
Не все было так благолепно в советские времена: храмов мало, народу битком, стояли, как сельдь в бочке, выходили все потные. Хорошие облачения у духовенства были редкостью – могли служить в сшитых из занавесок, нужные цвета были не всегда. В некоторых храмах даже не разрешали звонить. Но как служили! Какие были диаконы! Священники и архиереи, как правило, разбирались в клиросных традициях и любили их.
Духовенство готовилось к службе: приходили заранее, так как не было приходских домов, переодевались в алтаре, там же переодевали обувь, в которой ходили только в храме – на улицу не выходили в ней. Протодиакон заранее откроет нужное Евангелие, почитает. Регент Комаров приходил за час до службы. Заранее проводились спевки. Помню, как наблюдал в Богоявленском соборе: певчие старшего поколения приходили заранее, дамы поправляли платье и прическу, чтобы выглядеть в храме достойно, мужчины тоже приглаживали свои негустые седины. Потом, прямо перед началом, уже влетала молодежь. Конечно, это детали, но они говорят об отношении.
Далее – подбор репертуара. Пение должно быть разнообразным. Комаров, например, мастерски умел соединять обиход и распевы с партесом – путем грамотного сочетания песнопений, нюансировки, темпов. На все великие праздники у него были распевы Киево-Печерской лавры, на литию – распев Оптинский. И при этом он пел еще и партес, и все было подобрано органично. Так же и Матвеев. Он монастырские распевы не использовал, а строго следовал традициям Синодального хора. Была библиотека синодалов – песнопения московского распева в переложении Кастальского. Кстати, в большей части России звучит обиход санкт-петербургский, переложенный Бахметьевым, а вот у московского пения было свое лицо. Очень хотелось бы, чтоб эти традиции жили.
Но их почти невозможно возродить по книжке, преемственность – это «устами к устам». Конечно, в столице еще есть храмы, где бережно хранятся московские клиросные традиции. Например, недавно побывал в храме иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Большой Ордынке и ощутил тот самый старый московский дух. Пение хора, богослужение, протодиакон – чувствуется та самая манера.Сразу видно, когда обо всем этом заботятся.
Вообще, замечаю, что если до недавнего времени по необходимости упор был на строительство новых храмов, ремонт, миссию, то сейчас уже многие настоятели начали задумываться, что же происходит внутри храма, в том числе и на клиросе. Как произойдет возрождение, сказать трудно. Хочется надеяться, что первые шаги к этому будут сделаны на предстоящем съезде певчих и регентов Русской Православной Церкви. Соборный разум должен выработать какое-то решение и стратегию.
Беседовала Антонина МАГА, корреспондент ТАСС
Специально для портала «Приходы»